Чаепитие

Мы сидели на кухне и пили чай. Чай с абрикосовым вареньем. Банка, хранившая его, каким-то чудом затерялась почти на девять лет. Хозяйственные полки молчаливо оберегали свою тайну, а варенье менялось - жило своей жизнью, впитывая зимы, вёсны… абрикосы стали похожи на мёд, собранный с невиданных цветов: тягучий, тёмный, таинственный и терпкий. Что в нём было необычного? Что-то во всей этой ситуации было необычно. Но что?

Ты и я сидим, пьем чай, рабочие вопросы решены, и мы можем говорить о всякой всячине: о лондонских таксистах, о недавно прочитанных книгах, о погоде - опять всё замело, февраль - погода то ластится, то бушует. Классический «файв-о-клок», светская беседа. Два уже не слишком молодых человека, спокойный, вполне домашний разговор. Но, что-то не так…. Как у Чехова: люди говорят, ходят, пьют чай, а в это время рушится их жизнь. Но сейчас ничего не рушится. И все же… жизнь.

Моё детство - оно было в прошлом веке. В веке, когда не было Бога, а партия заменяла нам «ум, честь и совесть»; когда не было секса, а человек был человеку «другом, товарищем и братом». Помню я из него мало: свой сундук с игрушками, зелёный, угловатый, с чёрной надписью через всё деревянное тело «Не кантовать!». Его крышку изнутри мы с мамой обклеили картинками из журналов. Моя самая любимая была с тройкой лошадей, лёгкой, стремительной летевшей по льдистому снегу в голубые дали. Я любовалась, глядя на неё. Мечтала.

Помню старуху снизу. Когда она мыла пол в подъезде, было слышно бряканье ведра, возюканье тряпки по мокрому полу, приглушенное ворчание, надрывный кашель и её дыхание: страшное, ни с чем не сравнимое постоянное клокотание, рычание, то приближающееся, то удаляющееся к поверхности её тщедушного тела. Я практически всегда была дома одна. Тонкая, почти картонная дверь не разделяла нас. Старуха была блокадница - Ленинградка, от неё я научилась материться как сапожник.

Ещё помню детские пластинки со сказками, «театр у микрофона» - это было моё детство. В нем не было коньков, лыж, велосипеда, сестёр, братьев, отца. Помню, в шесть лет плакала над книгой - очень хотелось читать, а буквы стояли стройными рядами и молчали. Я знала - они хранят, что-то очень интересное. Нужно только знать, как они складываются. Но они рассыпались, и всё было бесполезно! Мне не удавалось постичь их тайну, и горестные слёзы просто градом катились по щекам. Потом, конечно, все получилось, и я стала читать. Читала всё. Сегодня - про обитателей морских глубин, завтра - про джунгли, сказки, рассказы, стихи. Это было великолепно! Это был настоящий мир - мой, яркий, полный жизни, красок, ветра, запахов, манящий, дразнящий, бесконечный! Я очень много болела, и в реальном мире у меня был постельный режим, таблетки по расписанию, много одиночества и времени подумать. Как говорится, «Не беда, что Дон Кихот читал книги - беда в том, что он в них поверил».

Не помню, как и где, но в этом самом детстве, ещё не знавшем лжи, мне попались слова «Мужчина - наместник Бога на земле». Если жизнь моя была другой, они бы просвистели мимо, не затронув сознания. Но эти слова были пойманы мной как жук в стеклянную банку. Как жук бился бы и стучался, пытаясь покинуть свой прозрачный плен, так и эти слова пытались найти опору в моём призрачном мире. Ничего не получалось. Нас учили, что Бога нет, а я была прилежной ученицей. Тогда откуда такая фраза, и чей тогда «наместник» мужчина? Одно слово «наместник» такое емкое, видимое, осязаемое. А Бога нет, зачем это сказали? А если Бог есть, то как мужчина должен быть велик и могуществен, ведь он представитель Бога? А какой мужчина - любой, или какой-то конкретно? Эти вопросы ветвились, сплетались, множились, а ответа не было. Спросить было не у кого. Это был очень серьёзный, огромный, тайный вопрос. Такую тайну никому не доверишь: я знала, мама не ответит, девчонки не поймут. Мужчины - мужа, отца в доме не было, значит нужно искать ответ самой. Если бы я тогда знала, что ответ этот буду искать всю жизнь…

А тогда я, как настоящий исследователь, стала присматриваться к мужчинам. Ко всем: к отцам своих подруг, к прохожим, к учителям в школе - никто из них не выказывал в себе таких способностей. Невозможно было даже заподозрить в соседе по подъезду в синем трико, вытянутом на коленях, курившем в подъезде свой Беломор, «наместника Бога». Другие были не многим лучше. Может нужно внимательней присмотреться? И я присматривалась к своим одноклассникам - шумным, шкодливым, лопоухим, абсолютно бестолковым - ведь они будущие мужчины, и в них уже должна быть заложена эта божественная суть. Нет, и здесь ничего.

Прошло много лет, многое стёрлось, поблёкло, забылось. И эти поиски тоже. Каждый день наш похож на чек, в который вписан длинный перечень наших мыслей, дел… Сегодня чек короче, завтра длиннее. И много - много мелких циферок, буковок - сразу и не прочтёшь. Каждый день, год за годом, они накапливаются - наши дела, мысли. Мы уже не помним, а кассир-контролёр, наколовший чек, все хранит. Всё, до последней детали. И однажды заданный вопрос не остаётся без ответа, даже если мы о нём забыли.

Всё начиналось весело, легко и незаметно. Так снежинки, невесомо порхая, сверкая, коснувшись земли, замирают, скапливаются, спрессовываются, а потом малейший толчок - и вот уже лавина несётся по склону, всё сметая, ничего не щадя. Так и вспыхнувшая страсть ничего не оставила от моего мира и покоя. Мы попали в эту западню. Сначала я, потом ты, или сначала ты, а потом я. Какая разница - я не виню тебя ни в чём, и себя тоже. Только для тебя это стало чем-то вроде путешествия во влюблённость, а для меня, как говорят англичане, «падением в любовь».

Я боялась сказать твоё имя, казалось, что моя душа улетит вслед за ним. Со звуком, с выдохом. Я не говорила, что люблю, только целовала тебя так, словно переливала всю свою любовь в тебя. Ты стал моим наваждением: утром ты был моей первой мыслью, вечером - последней. И весь день я тоже думала о тебе. Мне хотелось делить с тобой каждую минуту: звонкий солнечный день, влажный запах и шорох осенних листьев, солнечных зайчиков и весеннюю слякоть. Мне хотелось нравиться тебе, быть для тебя женщиной. Казалось, что если бы была война и тебя забрали на фронт, с тобой бы ничего не случилось - моей любви было столько, что она спасла бы тебя, сохранила, белым ангелом распростёрлась бы над тобой и оберегла от всех бед.

Казалось, что если я расскажу тебе всё это, то в жизни что-то должно будет необратимо измениться. И ты, «как честный человек, непременно должен будешь на мне жениться». И я молчала. Я понимала, что это тупик. Всё, что мы можем позволить себе - банальный адюльтер. Я не буду тянуть одеяло на себя. Я знала это сразу. У твоего ребёнка должен быть отец, у моего ребёнка должен быть отец - для меня это была непреложная истина. Для тебя тоже: мы оба были безотцовщиной. Но мне было все равно! Лишь бы ты был в моей жизни. Пусть урывками, пусть на время. Странное это было счастье: пополам с болью, да что там пополам… Муж мой сказал однажды: «Ты не живёшь - ты ждёшь его звонка». В этих словах было больше сочувствия. Я ничего не могла поделать. Ты был для меня «наместником Бога на земле». И у меня не было ни своей воли, ни жизни без тебя. Но, как известно, всё, что находится на тонкой грани между жизнью и смертью, может служить выздоровлению. И я выздоровела.

Мы сидели на кухне и пили чай. Чай с абрикосовым вареньем. Я сделала его девять лет назад, в год, когда родился мой сын. Варенье впитало все, что было с нами за это время, и теперь, как контрастная жидкость, проникало в нас, проявляя суть вещей. Я смотрела на тебя и не могла понять, что здесь не так, что в тебе не так. И смутное предчувствие, неясная, ускользающая догадка обрела плоть мысли: в тебе нет света, Я НЕ ВИЖУ твоего света! Я не про ауру, или что там ещё. Я про свет, который видит в любимом любящий. Свет, к которому тянется, без которого не может жить, и который не видят другие. Свет, который делает любимого мужчину наместником Бога на земле.

ladi-askona


Статья участвует в конкурсе ""Общие""